«В России не происходило ничего, что давало бы повод возвращаться»
- Подробности
- 1137
- 03.10.2023
- Фарида КУРБАНГАЛЕЕВА, специально для «Новой газеты. Европа»
Уехавшие, в том числе и в Казахстан, после объявления мобилизации россияне – о том, как прошел этот год
21 сентября 2022 года российские власти объявили частичную мобилизацию, что послужило дополнительным импульсом для так называемого путинского исхода, когда Россию покинули люди, не поддерживающие войну в Украине и тем более не желающие в ней участвовать. Фарида Курбангалеева поговорила с россиянами, которые уехали из страны, и узнала, как они прожили последний год.
Ксения Ли, 31 год, уехала с мужем в Казахстан
Мысли о том, что нужно уезжать из России, появились у нас в феврале 2022 года. Но всё осложнялось тем, что мы оба не удаленщики: муж — инженер на производстве, которое выпускает оборудование для молочных заводов, я рекламщик в очень консервативной компании. Мы пережили лето в вялых разговорах о том, что нужно подтянуть английский и что-то делать с профессиями, а потом наступило 21 сентября.
В тот момент мы были в отпуске в Краснодарском крае и не знали, что написано в военном билете у супруга. А когда вернулись домой в Питер, увидели, что там стоит категория А («годен»), да еще и с очень «классной» специальностью, связанной с радиолокационным оборудованием. Помню, что в день возвращения 25 сентября город выглядел абсолютно вымершим, на улицах не было никого, хотя был выходной и все должны были гулять. Мы созвали семейный совет, который постановил, что моего супруга и его двоюродного брата нужно отправить из России подальше.
Муж родился и закончил школу в Казахстане, поэтому маршрут был понятен. Билеты на самолет мы купить уже не смогли, даже за баснословные деньги. Поэтому приобрели билеты на самолет до Челябинска, и оттуда они поехали на автобусе до Костаная. Мужу подфартило: его компания предложила ему развивать рынок Казахстана и СНГ. Условно говоря, он открыл в Алматы казахстанский офис. Я присоединилась к нему в марте 2023-го, а эти полгода в России занималась подготовкой и апостилированием документов, продажей квартиры, делала паспорта двум нашим котам. Я оставила свою работу и сейчас нахожусь в поиске.
Несколько месяцев муж жил у родственников, они помогли ему сделать разрешение на временное пребывание. После этого он подался на вид на жительство — это уже более серьезный документ, и, поскольку он здесь родился, то достаточно легко и быстро получил ВНЖ. Вслед за ним получила свою корочку и я. В отличие от других релокантов, мы находимся в выигрышном положении, потому что горизонтальные связи в Казахстане решают очень многое. Например, сейчас у нас идет большая эпопея с постановкой машины на казахстанский учет. И в этом тоже помогают друзья друзей и родственники родственников.
Одна женщина водила нас буквально за руку по всем инстанциям, чтобы нас нигде не завернули, а потом сказала: «Вы, русские, все замороженные, по-другому надо вопросы решать».
Мне эмиграция дается тяжелее, чем мужу, потому что я не всегда понимаю местный менталитет. В России я хорошо знала законодательную базу и в госорганах могла качать права. Здесь так не получается — нужно договариваться. Я состою в небольшом местном женском чатике, и мы там шутим, что жизнь нас вообще к этому не готовила. Мы никогда не думали о том, что нам придется сталкиваться с миграционкой. По сути, это отдельный вид унижения, потому что ты тут никому не нужен. Но, глядя на моих новых подруг, которые вывезли сюда своих мужей, детей и животных, я понимаю, что нет задач, которые были бы не по силам.
Иногда случаются курьезные ситуации. Например, муж как-то узнавал, сколько стоит шиномонтаж. Он похож на местного, и ему назвали сумму условно в 10 тысяч тенге. Когда мы приехали в автомастерскую на российских номерах, мастер сказал: «20 тысяч». Местные часто хотят на нас заработать, потому что уверены, что все приехавшие русские — богатые. Стараемся относиться к этому с юмором.
В Казахстане есть люди, которые здесь родились и поддерживают то, что происходит в России. Они говорят, что Путин действует недостаточно жестко и уже давно надо было включить все возможности российской военной машины. Мы, как правило, стараемся не развивать эти разговоры. Вообще тут часто приходится балансировать и где-то просто молчать. Например, в общении с отцом нашего друга, с которым на эту тему спорить бесполезно — он сам бывший военный.
Те же, кто не поддерживает войну, конечно, опасаются, что, если сейчас Украина сдаст позиции, Россия пойдет дальше, за северным Казахстаном.
Вопрос возвращения сложный. У Алексея Пивоварова была серия выпусков про белую эмиграцию, которая уехала, мечтала вернуться в Россию в «прекрасном будущем» и ничего не делала, чтобы как-то ассимилироваться. Глядя на это, хочется жить эту жизнь уже без оглядки на то, что случилось. С другой стороны, я допускаю, что через какое-то время что-то поменяется в России и мы захотим вернуться. Но чтобы всё опять перевернуть, мотивация должна быть очень сильной. Пока мы таких вариантов не видим.
Михаил (имя изменено), 46 лет, уехал в Казахстан и репатриировался в Израиль
Я понимал, что вряд ли буду призван: я не имею военной специальности и не служил в армии, потому что учился в аспирантуре и защищал кандидатскую. Но меня приводила в ужас перспектива быть запертым в стране, которая катится в пропасть. Поэтому мобилизация стала мощным пинком для отъезда.
Я летел в Алматы с пересадкой в Тюмени, потому что, во-первых, там уже находился мой друг, который тоже покинул Россию, и были какие-то завязки. А во-вторых, Казахстан достаточно лояльно относился к людям из России, которые хотели там легализоваться и жить. Где-то через месяц ко мне прилетела моя жена. Еще до отъезда из России мы запустили процедуру репатриации в Израиль. В конце августа мы летали в Москву на собеседование с консулом и буквально вчера прилетели в Тель-Авив, где теперь собираемся жить.
Я работаю в рекламном бизнесе и продолжаю удаленно трудиться в российской компании, отвечаю за маркетинг. Руководство пошло мне навстречу и сохранило за мной рабочее место. Соответственно, у нас был постоянный источник дохода, который позволял снимать квартиру и не испытывать больших материальных проблем. С падением рубля наш доход уменьшился, но всё равно жизнь в Алматы была заметно дешевле, чем в Москве. Я, конечно, понимаю, что моим работодателям рано или поздно может надоесть ситуация с моей удаленкой и они попросят меня уволиться, поэтому я думаю о поиске новой работы.
Конечно, ты сначала как брошенный кот — бродишь с выпученными глазами и озираешься вокруг. Но потом привыкаешь и начинаешь ориентироваться. Из-за того что Казахстан — двуязычная страна, а Алматы — город с большим количеством русскоязычных людей, языкового барьера не было вообще. Еще у меня здесь ни разу не возникало ощущения боязни агрессии. Это сильно отличало Казахстан от моего опыта жизни в Москве и в ближайшем Подмосковье.
Моя жена завела знакомства в одной модной крошечной кофейне в центре Алматы, которая притягивала интересных людей. Один раз, вернувшись, она в обалдении сказала, что среди гостей появился человек, который начал высказываться в поддержку войны — о том, что «всё неоднозначно и мы всего не знаем». Это был гражданин Казахстана, но русский по происхождению. Но в остальном посетители отзывались о войне крайне негативно.
Когда я только приехал, мы с моим другом много ездили в такси и разговаривали с таксистами. В этой профессиональной прослойке мы тоже по большей части слышали отрицательные отзывы о войне — что это большая ошибка и это несправедливо. Но я заметил, что по мере того, как проходило время, для местных жителей это перестало быть чем-то заслуживающим внимания. Скорее всего, потому что они перестали сталкиваться с внезапно приехавшими беглецами, которые от них что-то хотят, война от них отдалилась.
Где-то в начале этого года народ действительно начал постепенно уезжать обратно, среди них были и многие наши приятели. У меня это вызывало глубокое недоумение, потому что, на мой взгляд, в России не происходило ничего, что давало бы повод возвращаться и думать, что что-то поменялось в лучшую сторону. Однажды я услышал реплику, что человек устал мотаться, непонятно где жить в съемном жилье.
Я, видимо, в этом смысле менее требовательный: дом — это где ты, твой близкий человек и какой-то минимальный набор вещей, для меня это уже нормально.
Самое угнетающее — это отсутствие возможности что-либо планировать на длительный период. У меня в голове возникает давняя история: лет десять назад мы путешествовали по Франции и познакомились с парой пенсионеров — владельцами гостиницы. Они год как купили ее и реставрировали. И у них был план, что лет пять-семь они поработают в этой своей маленькой гостинице, а потом продадут и будут думать, что делать дальше. Я понял, что у меня в жизни никогда не было такого горизонта планирования, а сейчас он вообще схлопнулся до недель. Это самый огромный дискомфорт — ощущение, что ты застрял в каком-то моменте, а рядом что-то горит и ты ничего не можешь сделать.
Денис Мокрушин, 22 года, уехал в Грузию через Казахстан, собирается перебраться в Польшу
Я уехал из Казани, где учился в архитектурно-строительном университете. Сначала на поезде добрался до Екатеринбурга, потом оттуда на попутках до Тюмени, а уже из Тюмени на автобусе до Казахстана, который я рассматривал как перевалочный пункт. К тому времени на КПП в Верхнем Ларсе был коллапс, и ситуация на границе с Казахстаном казалась получше. Российские пограничницы, поставив штамп в паспорте, проводили меня из страны словами: «Вот гордость России. Проваливай и больше не возвращайся».
К тому времени у меня уже было два административных дела: в начале российского вторжения в Украину я разместил у себя в инстаграме пост «Нет войне!», а потом стоял в одиночном пикете. При этом впереди маячила угроза уголовки. Вместе со мной из России уехали двое знакомых ребят, которые тоже занимались активизмом: они переживали, что за ними могут прийти, и не хотели на войну.
Первые два дня мы жили в старой советской гостинице под Костанаем. В небольшой комнате, рассчитанной на двух человек, разместились мы трое и еще мужчина с ребенком. В принципе, нормальный вариант, учитывая, что альтернативой была ночевка на вокзале. Потом перебрались в Астану, где с трудом сняли однушку на окраине за 1000 долларов в месяц, и это было неплохо.
Мои попутчики в итоге остались жить в Казахстане: оба нашли работу и, судя по всему, не собираются возвращаться в Россию. А я улетел в Грузию, где жили мои приятели, они обещали помочь мне устроиться. Я прилетел в Кутаиси и на погранконтроле честно сказал, что я активист и уехал из страны из-за угрозы преследования. Меня стали тщательно расспрашивать: как долго я собираюсь оставаться в Грузии, чем планирую заниматься и знаю ли, что 20% территории Грузии находятся под оккупацией. В итоге всё же пропустили и пожелали удачи.
Меня поразило, что всё это время около аэропорта меня ждал автобус в город, билет на который я купил заранее.
Несмотря на то, что меня задержали минут на 20, он не уехал. При этом мне никто не сказал ни слова по поводу того, что я опоздал.
Пограничники предупредили меня, что к русским в Грузии относятся с осторожностью и могут быть конфликты. За год я почти ни разу с подобным не сталкивался. Единственный эпизод произошел в магазине, когда я стоял в очереди в кассу и говорил по телефону по-русски. Позади меня стояли украинцы, двое молодых здоровых мужчин, которые начали спрашивать, кто я по национальности и почему не свергаю власть в России. Всё это было довольно агрессивно. На это у меня возник логичный вопрос: «Если вы гордитесь тем, что вы украинцы, почему вы сейчас не дома?» Они замолчали. Я понимаю их эмоции, но что русские, что украинцы, что белорусы в эмиграции находятся в равных условиях — кто-то бежит от бомбежек, а кто-то от власти, чтобы не попасть на преступную войну. Радует, что по большей части люди это понимают.
Из университета я отчислился, и там явно отнеслись к этому с облегчением, потому что им не нужны такие проблемные студенты, как я. Я стал искать возможность трудоустроиться — здесь много филиалов европейских компаний, — но это было сложно, так как приоритет отдается местным.
Чтобы заработать, брал заказы по графическому дизайну, помогал писать студентам курсовые. Потом стал сотрудничать с редакцией российского оппозиционного издания для студентов, делал расследования. Меня хватило до весны, а потом словно подкосило: не было ни сил, ни желания работать. Накрыло ощущение, что я занимаюсь не своим делом. У меня активная гражданская позиция, но идти в политику я не хочу, я человек творческий. Обратился к психотерапевту, он диагностировал у меня депрессию.
Мне тяжело давалось принятие факта, что я не могу вернуться домой. Когда я уезжал, думал, что максимум до Нового года. А потом стало доходить, что речь, возможно, идет даже не о нескольких годах. В какой-то момент осознал, что надо начинать жизнь с чистого листа. Во время эмиграции я расстался со своей девушкой, которая не захотела уезжать из России. Поддерживать отношения на расстоянии оказалось невозможно, и это тоже далось тяжело.
До августа я проходил терапию, восстанавливался. Потом вернулся к работе — сейчас удаленно разрабатываю дизайн интерьеров. Плюс у меня появилась возможность уехать на обучение в Польшу по специальной программе для «политических»: первый год — языковые курсы, а дальше можно поступать в любой университет. При этом мне обещали стипендию, которая покрывает полную стоимость обучения. Надеюсь получить диплом архитектора и уже осесть там окончательно.
Антон Стариков, 39 лет, уехал в Турцию
После 21 сентября я пару дней просто следил за новостями. А 24-го вышел с утра на балкон у себя в Питере и увидел, как гаишники тормозят поток машин и выдергивают из него людей. Не знаю, было ли это связано с мобилизацией, но я увязал это с общей картиной. И у меня возник не столько страх, сколько чувство отвращения от того, что это сейчас станет повсеместным.
Я жил не по месту регистрации, и вероятность того, что меня найдут, была небольшой. Но в моем военном билете значилась одна из наиболее востребованных специальностей — «водитель автомобилей». В армии я не служил, у меня плоскостопие, но, когда получал военный билет, у меня уже были права трех категорий: на мотоцикле я катался с 16 лет, машину купил в 18, а сразу после школы сдал «на грузовик», хотя ездил на нем несколько раз. Я понял, что надо уезжать, потому что дальше может быть хуже.
Я решил ехать в Турцию. Билеты туда стоили диких денег, поэтому купил билет во Владикавказ, чтобы для начала выбраться в Грузию. Но сначала я уехал к маме, в небольшой провинциальный городок, — оставил машину и несколько часов побыл с ней перед отъездом. Конечно, было грустно, и, когда мы обнялись на прощание, она сжала мне руки и заплакала. Но мама — человек абсолютно адекватный, всё понимает.
Друг семьи, который вез меня в аэропорт в Москву, — грузин. В начале 1990-х, когда была грузино-абхазская война, за ним тоже приходили, чтобы забрать на фронт.
Он сказал: «Видишь, я бежал из своей страны в Россию от войны, а теперь ты бежишь в Грузию». Такая ирония судьбы получилась.
У нас была остановка в Редкино (поселок в Тверской области. — Прим. ред.), где мы подобрали людей, которые тоже уезжали от мобилизации. У таксистов в то время уже были налажены целые схемы по стыковке автомобилей с беглецами. Со мной в машине оказался человек, который уже на пункте регистрации в аэропорту перед вылетом сказал: «Нет, я не могу», развернулся и уехал обратно. Что с ним сейчас, я не знаю.
Границу на Верхнем Ларсе я прошел относительно быстро — часов за десять. Это был лайт-вариант, потому что потом люди стояли в очереди сутками. Я добрался до Тбилиси и там сел на автобус до Стамбула. Мне повезло, что там в тот момент отдыхал мой приятель: он договорился с хозяином отеля, чтобы я тоже смог туда заселиться. В итоге там собралась абсолютно разношерстная публика из России — при этом у всех было четкое понимание, кто такой Путин и что он сделал со страной.
Хозяин гостиницы был веселый, со своеобразным чувством юмора. Когда мы все собрались на веранде, он подключил нас к групповому гостиничному чату и запостил туда наше фото с комментарием: “The last russian army is here”.
Уровень цен в Турции тогда был гораздо ниже, чем в Грузии, — и на аренду жилья, и на жизнь. Но за прошедший год ситуация сильно поменялась: тогда доллар стоил 17 лир, сейчас — почти 27, и всё подорожало примерно раза в три. Тем не менее в бытовом плане я живу даже лучше, чем в России, потому что в Питере жил в однушке, а в Турции получилось снять трехкомнатную квартиру, светлую и просторную, с двумя балконами. Море в 800 метрах, я люблю гулять по берегу.
В эмиграции я занимаюсь тем же, чем последние 12 лет, — журналистикой. Мой редактор сказал: «Жалко терять вас на месте, в Петербурге, но раз так сложилось, уезжайте». Работать на расстоянии стало немножко сложнее, потому что физический контакт — это всегда другой уровень доверия. Когда разговариваешь по телефону, нужно прикладывать больше усилий, чтобы расположить человека. Конечно, я очень скучаю по репортажам, когда можно было все «потрогать руками» и увидеть воочию.
О своем поступке я ни разу не пожалел, потому что рано или поздно мог оказаться в тюрьме. Я считаю, что эмиграция лучше, чем тюрьма. Я не уверен, что у меня, как и многих других уехавших, лет через десять (а путинский режим вполне может столько протянуть) возникнет желание вернуться. Во-первых, будет другая, устоявшаяся жизнь. Во-вторых, проблема ведь не только в Путине.
Так что уезжать было грустно, а приезжать спустя годы — страшно.
