«Я обвиняемому по этой статье руки не подам».

• 

Подробности

1403

17.07.2020

Мадина КУАНОВА. Медиазона, ЦА

Адвокаты рассказывают о работе по делам о сексуальном насилии над детьми

Новости об изнасилованиях несовершеннолетних, арестах и приговорах постоянно появляются в медиа. Но подробности таких дел обычно неизвестны публике — суды всегда проходят в закрытом режиме. Восполняя этот пробел, «Медиазона» поговорила с тремя казахстанскими адвокатами, которым приходилось представлять в суде как насильников, так и их жертв.

«Добровольно такие дела защитники стараются не брать»

Алишер Искаков, 36 лет, адвокатский стаж шесть лет

Первое дело о педофилии поступило ко мне, когда я только начинал карьеру. Мне дал его суд на основании постановления о назначении адвоката за счет государственного бюджета: у подсудимого не было денег на своего защитника. Я был дежурным адвокатом и был обязан участвовать в этом деле. Многие адвокаты не хотят участвовать в таких уголовных делах из-за своих принципов, они могут попросить более молодых коллег взять дело, но тогда я сам только начинал работать.

Следователь предложил моему подзащитному — с учетом того, что преступление относится к категории особо тяжких — рассмотреть дело с участием единоличного судьи либо же с участием присяжных. Он выбрал второй вариант. Процесс проходил в специализированном уголовном суде Атырау. Первая встреча с подзащитным как раз там и случилась. Меня подключили уже на этом этапе. До суда его защищал другой адвокат, он по каким-то причинам дальше не смог участвовать в деле.

После этого случая в Атырау ко мне начали обращаться люди именно по таким делам. Я даже не знаю, откуда они берут мои номера телефонов. После своего первого дела я участвовал еще в трех подобных. Это были уже дела не по назначению, люди сами ко мне обращались. Я не отказывался, потому что профессия обязывает защищать, и все-таки надо зарабатывать.

Торехан Мухтаров, 37 лет, адвокатский стаж шесть лет

Первый раз в деле об изнасиловании несовершеннолетней я защищал молодого учителя, который изнасиловал ученицу. Это случилось в одном из областных районов. Следователь по делу отправил запрос ответственному в местную коллегию адвокатов и говорит, предположим: «Руслан, дай мне адвоката». Этот Руслан звонит мне и говорит: «Вот ты ходишь на бесплатные процессы — значит, поедешь в район» — и выдает ордер.

Многие представляют подсудимых в робе и наручниках, злых отъявленных преступников, а я увидел обычного парня, он сидит и плачет, менты забегают, периодически его лупят. Он мне признался, что насиловал школьницу, говорил, что любит ее.

Следующие несколько дел о педофилии тоже поступали ко мне, когда я работал в качестве адвоката, положенного по гарантированной государственной юридической помощи.

Мне не хочется связываться с делами о педофилии, это морально тяжело, все-таки у меня у самого три дочери. Но в марте этого года я вступил в очередное дело об изнасиловании 16-летней девушки ее отцом. Ко мне за помощью обратилась ее мать. Отец в течение двух лет насиловал собственную дочь. А потом получилось так, что, когда этот кухонный Шварценеггер в очередной раз бил жену, выбежала дочь и сказала: «Если ты не перестанешь, я расскажу маме, что было в туалете». Отец прекратил бить мать и ушел из дома. Женщина начала расспрашивать дочь и все узнала. Она забрала всех детей и съехала от мужа, а 20 января написала заявление в полицию.

Игорь Продьма, 69 лет, 20 лет служил в полиции, с 1997 года работает адвокатом

За свою карьеру мне несколько раз приходилось защищать людей, обвиняемых в насилии над несовершеннолетними. Чаще всего такие дела попадают к адвокату по назначению: хочешь ты или нет — государство тебя обязывает этим заниматься. А добровольно такие дела защитники стараются никогда не брать.

По данным МВД, в Казахстане ежегодно совершается около двух тысяч преступлений против детей — в основном этом истязание, побои и оставление в опасности, но треть дел связана с сексуальным насилием. За первые пять месяцев 2020 года дети стали жертвами 879 преступлений (402 из них связаны с половой неприкосновенностью). Более 70% изнасилований детей совершают отцы, партнеры матери, соседи или друзья семьи.

В комитете по правовой статистике и специальным учетам генпрокуратуры Казахстана «Медиазоне» сообщили, что с 2018 года по февраль 2020 года по обвинению в сексуальном насилии над детьми к химической кастрации был приговорен 21 человек. Четырем осужденным кастрацию назначили в 2018 году, 14 — в 2019 году, троим — за два месяца 2020 года.

30 декабря президент Казахстана Касым-Жомарт Токаев подписал закон, ужесточающий преступления против половой неприкосновенности детей — их отнесли к особо тяжким, отменив возможность примирения в таких делах. Если раньше за изнасилование малолетних суд мог назначить от 17 до 20 лет заключения или пожизненное лишение свободы, то теперь варианта только два: 20 лет либо пожизненное.

«Прежде чем испытать отвращение, нужно разобраться в сути дела»

Алишер Искаков

Когда узнаешь, в чем суть того или иного дела о педофилии — что жертве, допустим, пять лет — конечно, огорчаешься. Но всегда надо учитывать, что человек может быть признан виновным только по приговору суда. Адвокаты должны защищать человека, даже несмотря на то, какое обвинение ему предъявлено, а оно может быть и вымышленным.

Игорь Продьма

Прежде чем к таким обвиняемым испытать отвращение, нужно разобраться в сути дела, поскольку насилие тоже бывает разным. Я защищал человека, который пробыл в детском доме до 18 лет, а когда его оттуда выпустили, он все равно возвращался в этот детский дом и насиловал воспитанников. Как только я стал разбираться в деле, то узнал, что он сам в детстве был жертвой сексуального насилия, в результате чего у него осталась в душе жестокость.

К такому человеку тоже испытываешь отвращение, но уже не такое сильное. Есть, конечно, совсем уж подонки, которые насмотрятся порнухи и идут насиловать детей. Защищать таких тяжело, но профессиональная этика требует, что делать это в любом случае надо.

Если говорить откровенно, я обвиняемому по этой статье при любых обстоятельствах руки не подам — все равно есть ощущение омерзения и грязи какой-то.

Но когда мне удается добиться снисхождения для таких людей, то определенных негативных эмоций в отношении них у меня не бывает — злости, например. Другое дело, что я четко понимаю: в том, что суд обвиняемому назначил меньшее наказание, виноват следователь, это он недоработал, не добыл таких доказательств, чтобы преступник не смог уйти от правосудия в полном объеме его вины.

«Мне не нравится, как работает полиция»

Торехан Мухтаров

Судьи и прокуроры, с которыми мне довелось работать по таким делам, всегда были достаточно компетентными. Но мне не нравится, как работает полиция. К сожалению, нет такого органа, который бы занимался только делами о посягательстве на половую неприкосновенность детей. У нас так: полицейский вчера расследовал кражу, сегодня — убийство, завтра — изнасилование. Когда в участке перед ними сидят жертва и адвокат, они могут позволить себе «хи-хи, ха-ха, шпили-вили». Я им говорю: «Вы что творите?!» А они: «Ничего страшного, вырастет, еще десять таких будет».

Игорь Продьма

Бывает такое, что следователь может начать давить или повышать голос на жертву, но, как правило, это происходит, потому что он хочет знать больше подробностей преступления, чтобы лучше сформировать доказательную базу, а жертва закрывается. Конечно, изнасилованная жертва может быть в шоковом состоянии, но оно со временем проходит, а максимальная детализация произошедшего важна для следствия.

Еще следователи могут повысить голос, потому что многие из них, исходят из того, как их учили по криминологии, что жертва тоже виновата в случившемся. Следователи живут в своем мире, они уверены, что люди должны последствия всех своих поступков просчитывать на несколько шагов вперед, но такого практически никогда не бывает. Поэтому с их стороны по отношению к жертве может быть определенный негатив, даже злость: как ты, мол, не понимала, что это могло произойти? Я бы назвал это негодованием.

Есть такой стереотип, что если насильник совсем уж отвратителен, то полицейские могут сами как бы нечаянно сообщить сидящим с ним в камере задержанным, за что его водворяют в ИВС или в СИЗО, но это миф. Все материалы по таким делам доступны только ограниченному кругу лиц, в судах присутствует очень небольшое количество людей: судья, секретарь, прокурор, защитник подсудимых и защитник жертвы. Даже родители потерпевшего допускаются не всегда — только в случае, если речь идет об изнасиловании несовершеннолетнего. Никто из этих лиц не может сказать заключенным в колонии или изоляторе, за что сидит их сокамерник. Другое дело, что, когда самих заключенных выводят на прогулку, во время построения они должны называть номер своей статьи, и все сразу все понимают. Но тут надо учитывать, что, начиная с 90-х годов, насильников задерживали и осуждали очень много, их стало в колониях столько, что плохое отношение к ним со стороны других заключенных несколько притупилось. Раньше по тюремным законам отношение к насильникам — особенно насильникам детей — было очень жесткое, сейчас эта жесткость уже размыта.

Сейчас к возбуждению дел об изнасиловании — в том числе несовершеннолетних — относятся очень щепетильно, задерживать потенциальных преступников не торопятся, пока экспертиза точно не докажет сам факт изнасилования и наличие доказательств изнасилования, иначе со стороны потерпевшей возможны всякие провокации. Экспертизы, правда, делаются достаточно быстро, и уже по их итогам принимаются процессуальные решения: арестовывать человека или, например, отпускать его под подписку о невыезде — в зависимости от части статьи, по которой квалифицируется преступление.

Полицейские изначально относятся к подозреваемым в изнасиловании негативно. Но это не мешает некоторым нечистоплотным на руку следователям разваливать дела по таким статьям, думаю, не бесплатно. Свои эмоции они при этом, конечно, стараются не показывать.

«К результатам экспертиз у меня никогда не было вопросов»

Торехан Мухтаров

Во всех случаях, когда я защищал и жертв, и обвиняемых, экспертиза подтверждала, что биологический материал — сперма или другие жидкости — принадлежит подсудимому; гинеколог проводил осмотр, была ли разрушена девственная плева или нет; была беседа с психологом, врет ли ребенок или нет. В моем опыте это все были формальные процедуры, к результатам экспертиз у меня никогда не было вопросов.

Один раз я защищал жертву изнасилования — 12-летнюю девочку. Она переписывалась с 20-летним парнем в «Агенте Мail.ru». Он ее пригласил на свидание и изнасиловал. По его словам, секс был по обоюдному согласию. Я пришел в отдел полиции и спросил у сидевшего там ребенка: «Ты добровольно даешь эти показания, давления не было? Никого не оговариваешь?».

Девочка сидела испуганная, но, скорее, из-за того, какая у нас обстановка в зданиях полиции, как все общаются грубо, матерятся. Родители сидели рядом с ней, были шокированы, [приговаривали] «ойбай, ойбай». Через несколько дней после изнасилования она обо всем рассказала родителям, и они все вместе пришли в полицию. После того, как они написали заявление, потерпевшую отправили к судмедэксперту, он работает в здании морга. После изнасилования прошло уже несколько дней, никаких биоматериалов не было, эксперт только установил, что повреждена девственная плева.

Потом с девочкой работал детский психолог, чтобы узнать, говорит ли она правду. Но, если честно, в этом случае детский психолог не имел специального образования: у него или педагогическое образование, или он какие-то курсы закончил. Как проходит беседа ребенка и психолога, я не знал — видел только заключение.

Если на теле жертвы или на ее одежде остаются кровь, слюна, сперма, проводится геномная экспертиза. Если у ребенка порвана одежда, назначается ситуационная экспертиза, чтобы понять, как все происходило: может, насильник и жертва боролись, и он порвал на ней одежду, нанес раны.

И еще одна экспертиза — психологическое медосвидетельствование на вменяемость. Там проходит все быстро. Эксперты спрашивают: «На учете состоишь? Нет? Значит, адекватная». Психологи по существу никаких вопросов не задают.

После этого начинается подготовка к процессу, но это формальности: определяется порядок допроса — сначала подсудимый или потерпевшая — и прочие частности.

«Тактика сводится к тому, чтобы собрать смягчающие обстоятельства»

Алишер Искаков

В первом деле об изнасиловании девочки в Атырау меня просто поставили перед фактом: завтра заседание. Я прочитал материалы дела: человек признал вину, во время следствия выезжал на место преступления, на камеру показывал, как все происходило. Мне нужно было добиться минимального срока наказания. Тактика сводится к тому, чтобы собрать смягчающие обстоятельства: чистосердечное раскаяние, признание вины, сотрудничество со следствием, материальная компенсация вреда пострадавшей стороне, наличие у подсудимого несовершеннолетних детей.

Когда я впервые увидел этого человека, он сидел, не поднимая головы, ни на кого не смотрел, был совершенно подавлен. Мне кажется, к нему пришло осознание, какое мерзкое преступление он совершил. Он хотел уже скорее получить срок и отправиться в колонию. Его судили по части 4 статьи 120 УК РК. Прокурор просил максимальный срок — 20 лет, суд приговорил его к 15 годам лишения свободы в колонии максимальной безопасности. По делу было пять-шесть заседаний. Когда все закончилось, у меня сильно болела голова, мне было тяжело находиться в зале суда, я чувствовал неприятную энергетику. Но я старался думать, что это лишь очередное завершенное уголовное дело.

Торехан Мухтаров

Если подсудимый и его адвокат доказывали, что он не знал о возрасте потерпевшей, допустим, она выглядела старше своих лет, и они вступали в связь добровольно, то его могли осудить по 122-й статье УК РК. Обычно подсудимые всегда хотели, чтобы их судили по этой статье. Но в этом случае преступнику вменили часть 4 статьи 120 УК РК и дали 11 лет колонии.

Игорь Продьма

Я вышел в отставку и стал адвокатом в конце девяностых годов. Мне приходилось отстаивать в суде интересы жертв сексуального насилия и насильников. Не хочу никого обижать, но после учебы в школе милиции МВД и работы на земле человек, как правило, становится психологом не хуже, чем дипломированный специалист в этой области.

Когда адвокат начинает работать с жертвой, он должен ее реанимировать — заставить думать не только о том, что и произошло, но и о том, как она будет вести себя в суде и после приговора, как ей забыть этот ужас и жить дальше, доверяя людям. Нужно человека раскрепостить так, чтобы в ходе судебного заседания жертва рассказывала о произошедшем максимально подробно. В противном случае работа судьи усложняется, чтобы разобраться объективно в том, что произошло на самом деле. Заставить несовершеннолетнюю жертву раскрыться, как правило, сложно, так как она боится говорить откровенно даже не только перед судом, но и перед своими родителями или опекунами, которые могут присутствовать на судебном заседании.

После первого разговора с жертвой происходят в основном процедурные вещи: я пишу ходатайства следователю с постановкой вопросов к эксперту, а если он отказывается их удовлетворять, обжалую его постановления.

Линия защиты обычно выстраивается с учетом того, законно ли в отношении подсудимого были приняты те или иные решения. К обвиняемому может плохо относиться следователь, но точно так же в зале суда к нему могут относиться и прокурор, и судья. Задача адвоката — найти возможности для снисхождения к таким преступникам, чтобы убеждения судьи основывались на объективности и законности.

«От ответов жертв — по коже мороз»

Алишер Искаков

В том деле я не видел ребенка, его никогда не приводили в суд. В процессе участвовали судья, адвокат, подсудимый, прокурор и оба родителя ребенка. Я помню тех родителей и их взгляд. Они готовы были разорвать на части человека, сотворившего такое с их ребенком. Подсудимый просил у них прощения. Он был их знакомым. Мать ребенка попросила приглядеть его за своей дочкой, пока она отлучится по работе, он согласился, но принес домой пиво и, видимо, слетел с катушек.

Торехан Мухтаров

Я видел на суде всех жертв: они плакали, но нормально давали показания. С ними всегда рядом были психолог, родители и адвокат. Если на заседании присутствует ребенок, то подсудимых не приводят, я ни разу не видел, чтобы жертва и подсудимый видели друг друга в суде. Однажды на допросе пострадавший ребенок начал рыдать, у девочки случилась истерика, она все не могла успокоиться, судья прекратила допрос.

Когда ребенок рассказывает, что с ним происходило, я никогда не задаю ему вопросов. Обычно мне все понятно: изнасилование было, подсудимый признался, экспертиза все доказала, какие вопросы, что-то говорить — этически неправильно. И задавать вопросы жертве изнасилования — только делать хуже подсудимым. Всегда хочется скорее закончить дело.

Моя подзащитная присутствовала на суде, во время ее допроса подсудимого из зала вывели. В таких случаях остаются адвокаты со стороны потерпевшей и подсудимого, судья, прокурор, родители и ребенок. Судья просит ребенка рассказать, как все происходило, и если ребенок зажат, то судья задает уточняющие вопросы: знаешь ли ты этого человека, как вы познакомились, что он говорил, куда приглашал, какие сообщения писал. В моем случае девочка заплакала, говорила, что, очень испугалась, когда парень начал ее насиловать, но в принципе отвечала нормально.

По-моему, главное, что отличает такие дела от всех других уголовных, что в них нет орудия преступления, но есть объект преступления — половая неприкосновенность ребенка. Вот об этом суд очень подробно спрашивает. От ответов жертв — по коже мороз.

Сколько раз был контакт, сколько это длилось, извращенным способом или нет, что он при этом говорил, угрожал ли, ты плакала, сопротивлялась, тебе было больно, он тебя удерживал, он заставлял трогать его половые органы, куда происходило семяизвержение, использовал ли он презерватив, куда он его выбросил — это обычные вопросы судьи жертве во время допроса.

«Кто ж виноват, что вы купились на обещание денег»

Игорь Продьма

Служить в милиции я начал с конца 1979 года и с преступлениями на сексуальной почве против несовершеннолетних сталкивался еще в советское время. Бывало, что во время дежурств — особенно в дни выпускных вечеров — по два-три заявления об изнасиловании поступало.

Был в моей практике пример: на утро после выпускных вечеров в школах ко мне приехали трое родителей с заявлением, что их дочерей изнасиловали одиннадцать турков. Когда утром я начал расспрашивать родителей и девочек, последние мне сказали кличку одного из парней. Мы по горячим следам задержали всех участников, совершивших преступление. Но, поскольку дело еще не было возбуждено, я попросил следователя прокуратуры — дела по тяжким статьям тогда мы раскрывали вместе — взять для начала у них объяснительные.

И пока эти одиннадцать человек давали объяснения, я предупредил родителей девочек, что через полчаса приедут родственники этих задержанных и начнут с помощью денег уговаривать их не подавать заявление. Давайте определимся, сказал я: мы до конца стоим на обвинении или нет? Родители девочек сказали мне в ответ: надо посоветоваться.

Минут 15-20 их не было, как раз в отделение приехали родители насильников и, о чем они беседовали — я не знаю. Но когда родители потерпевших вернулись, они мне сказали: знаете, мы ошиблись. Наши девочки сказали этим ребятам, что им уже по 18-20 лет, что они учатся в колледжах и институтах, изнасилования не было, так как все было добровольно. Естественно, нам со следователем пришлось подготовить отказной материал, но через неделю эти родители прибежали на меня жаловаться, что я отказал в возбуждении дела незаконно. Однако мое руководство, разобравшись, показало им их заявления об отказе в возбуждении уголовного дела: кто ж вам виноват, что вы купились на обещание денег, которые в итоге вам не заплатили?

Торехан Мухтаров

Следователи опросили потерпевшую, потом ее отца, потом была очная ставка, отец пошел в «отказ». Была назначена экспертиза на детекторе лжи. Детектор и психолог подтверждают ее слова об изнасиловании, а в показаниях отца экспертиза сомневается. Имея только эти данные — биоматериалов нет, — следствие энтузиазм потеряло. Следователи начали говорить, что дело не перспективное, а экспертизы, подтверждающие слова девушки, во внимание они не берут.

Когда кээнбэшники расследуют дела против оппозиции, они успешно используют технологии, детектор лжи, читают переписку, чаты, ищут синие шарики ДВК, а когда дело касается насилия, если нет спермы на белье или теле жертвы, дело прекращается.

«Медиазона» благодарит за помощь в подготовке материала Вячеслава Половинко («Новая газета»).